Готовя подборку о Десятой главе «Евгения Онегина» мы поговорили с Андреем Юрьевичем Черновым – филологом, поэтом, исследователем литературы и просто любителем слова. Андрей Юрьевич известен опытом реконструкции Десятой главы «Евгения Онегина», своим комментарием и стихотворным переводом «Слова о полку Игореве», шекспировского «Гамлета». Его работы отмечали Дмитрий Сергеевич Лихачев, Виктор Борисович Шкловский, Олег Хлебников и многие другие. В ходе беседы Андрей Юрьевич рассказал, как походил процесс расшифровки текста Десятой главы, поделился советом, как правильно слышать стихи, а также рассказал о своем опыте написания стихов.
Узнав о «Лестнице», Андрей Юрьевич так прокомментировал название проекта:
– Знаете ли Вы замечательную, великую, на мой взгляд, статью Валентина Дмитриевича Берестова «Лестница чувств»? Недописанная статья о русских фольклорных лирических песнях. Давайте с нее и начнем. Берестов пишет, что Пушкин понял: «Что-то слышится родное / В долгих песнях ямщика: / То разгулье удалое, / То сердечная тоска…». И в черновике у Пушкина есть: «Пой: “лучинушка лучина, / Что же не светло горишь”». Оказывается, что здесь 16 строчек ничего не происходит, но начинается песня. Ничего не происходит, повторяю, это все – в душе девушки, это ее монолог. Ничего не произошло, в мыслях ее происходит поворот, и на протяжении 16 строчек чувство меняется несколько раз, не связано с сюжетом. Это и есть «лестница чувств».
Пушкин открыл секрет русской народной лирической формы. Этого нет у белорусов и украинцев, ближайших к нам родственников. Открыв, Пушкин применил это в «Онегине», поэтому невозможно читать подражания ему. Здесь же Пушкин берет сонетную форму, немножко ее модифицирует. Например, смерть Ленского:
…Почуя мертвого, храпят
И бьются кони, пеной белой
Стальные мочат удила,
И полетели как стрела.
Страшная картина, но откуда этот восторг? Поскольку «Евгений Онегин» – первый русский роман, как пишет Берестов, на Достоевского и Толстого он оказал сильнейшее влияние (запад ничего такого не знал в прозе), это же ушло и в кинематограф (Эйзенштейн). С чем это можно связывать? В чистом виде нет «В слове о полку Игореве». (Впрочем, элементы этого есть у Шекспира!) Это такая химическая, психическая формула, которая свойственна русской лирической необрядовой фольклорной песне, поэтому у нас, в общем, и лирики как таковой авторской долго и не было. В той же «лучинушке» так много всего, ведь лирические стихи, как правило, моноплановы. Но если что-то произойдет в стихотворении, чувства меняются. Вы сказали «Лестница» и, в целом, попали в точку с названием.
– Как Вы поняли, что Ваше призвание – быть филологом?
– Я закончил Литинститут. Он не дает хорошего филологического образования. У меня звуковой, цеховой университет – это то, чему на филологии не учат. Даже самые замечательные филологи очень часто бывают глухи на ухо. У Ахматовой был такой цеховой термин – «звук». Главная ее оценка – есть звук или нет звука. Звук – не аллитерация. Звук – сложный артикуляционный и дыхательный танец. Это когда стихи вкусные, держат интонацию и запоминаются. Этому меня научили Александр Аронов (замечательный русский поэт), Вадим Черняк, тот же Валентин Дмитриевич Берестов, Давид Самойлов, Александр Межиров, Арсений Тарковский – те, с кем я общался. Это знание было для меня главным, потому что оно – ключик к стихам. Я глубоко уважаю Юрия Михайловича Лотмана, но, когда он говорит, что в «Онегине» стих «Мой дядя самых честных правил» не есть отсылка к басне Крылова, где есть строка «Осел был самых честных правил», я понимаю, что Юрий Михайлович не слышит стихов. Да, существовало такое выражение «честных правил». Но читатель начала XIX века не мог не помнить, что «самых честных правил» был не кто-то, а осел. Ведь стихи различаются только анафорой. Сравните: «Мой дядя самых честных правил…» – «Осел был самых честных правил…». Лотман – огромная культурологическая и стиховедческая величина, но стихов он не слышит, воспринимает их на глаз, а не на слух. А мышление поэта, как утверждал Корней Чуковский, не зрительное, а звуковое, фонетическое. Только при таком способе писания стихотворение держит авторскую интонацию.
– Как Вы пришли к своей идее о 10 главе?
– В начале 80-х с моим знакомым ехали навещать в больницу Аркадия Акимовича Штейнберга. И я спросил: «Вот смотрите, пушкинские строчки из 10 главы про декабристов:
У них свои бывали сходки.
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки
та-та-та-та-та-та-та-на…
И что дальше?» Остается загадка, сидишь, подбираешь. Поле чудес – угадай!
Я тогда не знал еще работы Даниила Натановича Альшица. Это недавно умерший питерский историк, которого отправили в лагерь, как он говорил, за то, что он открыл 10 главу. Но он написал, конечно, ее сам. Альшиц – историк, он угадал правильную рифму, а дальше от строки остается еще 4 слога. Он угадал: «…Они за рюмкой русской водки / Судили руд Карамзина». Я абсолютно уверен, что там ничего другого не могло быть. Тогда, повторяю, когда мы ехали к Аркадию Акимовичу, я не знал еще этой строки, трудно было ее перевернуть, но нужно было как-то вывернуть ее дальше: «Судили труд Карамзина / С патриотических позиций». Ведь судить можно с разных позиций. С того толчка, щелчка, который дала мне эта строчка, начался труд.
Что я делал? Поскольку есть обрывки, их надо соединить. Если их соединить, то мы докажем, что это – единая ткань. Это как с глиняными черепками: археологи из соединяют и восстанавливают начальную получают форму сосуда. Главное – форму воссоздать. Я совершенно не утверждаю, что я все строчки угадал. Может быть, некоторые, которые примыкают к пушкинским, я и угадал.
Потом было несколько редакций. Одну из них я напечатал в полуподпольной газете «Невский курьер». Потом редакции менялись.
– Что было самым сложным в расшифровке 10 главы для Вас?
– Да все. Делаешь, записываешь. У меня была публикация в 87 году в московском журнале «Знамя». От нее уже, я не знаю, сколько процентов строк осталось актуальными. Половина выпала, может быть, потому что как закончишь, не удержишься и скажешь про себя: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!». Ляжешь спать, проснешься, перечитаешь, действительно «сукин сын» – все мимо. У Пушкина пошлости нет никогда, у него – звук. Звук – самая главная проверка. Нужно научиться слышать стихи, научиться читать их громко, хотя бы самому себе.
Самое трудное было – проследить за логикой, попасть в звук. Там есть одно такое место (одна из последних строк): «Там Пестель медлил, выжидая, / И рать *** набирал». Во-первых, кто набирал рать? Там рядом написано, что некий «Р» что-то «отдалил». Тут же сказано, что он «холоднокровный генерал» и что он «рать набирал». Понятно, что это генерал Раевский. Про него Жуковский писал: «хладный вождь в грозе военной». Получается:
Там Пестель медлил, выжидая,
И рать Раевский набирал
Холоднокровный генерал,
И Муравьев, его склоняя,
Напором верности и сил
Минуту вспышки торопил.
Пушкин, конечно, хулиган. Это явно любовный акт, шутка. Какая разница, экстаз революционный или любовный? Это все очень рядом. Вот с этими строчками было сложно, но очень медленно за годы все срослось.
– Какой этап исследования для Вас самый интересный?
– Самое интересное – «следовать за мыслями великого человека» (это Пушкин сказал так!) и угадывать поворот мысли. Догадка всегда приходит в виде строчки. Вот, придумываешь-придумываешь и вдруг… она пришла. Строчки всегда приходят в запакованном виде, как письмо, которое нужно еще раскрыть. Ты уже знаешь, что письмо есть, но конверт еще не порван. Файл еще не открыт, но ты точно знаешь, что строчка уже пришла. Эта микросекунда, когда открываешь и прочитываешь ее. Хотя иногда это долговременный процесс, много лет проходит.
Вот еще про Берестова вспомнил: много лет назад он читал мне свое стихотворение про карикатуры Гитлера на домах. Там у него в концовке была слабая строчка. Я предложил поправить. А на другой день он сформулировал правило слабой строки, абсолютно точное правило, даже закон: слабая строка в стихотворении указывает на место потенциально самой сильной строки. Просто, эта крепость штурмом не берется, она берется осадой. Иногда проходит действительно много-много лет, а в итоге, строчка сама встает на свое место. Читаешь стихотворение, и вдруг выскакивает то слово, которого не было у тебя раньше, но оно более точное.
– Вы сами пишите стихи. Что Вас вдохновляет?
«Раз в год, когда находила на него эта дрянь» (Простите, это еще одна цитата из Пушкина, но уже из его прозы). Вот оно. Это состояние, когда ты все забываешь. Появилась строчка, нужно доделать, долепить форму. Это становится самым главным. Бывает, сбиваешься, нужно сосредоточиться, но достаточно трудно войти в ту же самую воду. А иногда (с Пушкиным так было): черновик…несколько строчек пошло-пошло-пошло, но потом встало. Почему мне было важно изменить кусочки десятой главы, потому что контексты звучат совсем по-другому, воспринимаются по-разному.
– Как понять, что стихотворение перед нами – хорошее?
Маршак говорил, что в плохих русских стихах все время слышится немецкая интонация. Показывал он это на примере перевода шведского труда про Полтаву, который переводил немец. Переводчик не понял, откуда взят эпиграф к этому труду, но считал, что хорошо знал русский язык и перевел эпиграф по-своему, не подозревая, что он переводит:
Был Кочубей богат и горд,
Его поля обширны были,
И много-много конских морд,
Лесов и вина первый сорт
Его потребностям служили.
Маршак говорил, что в плохие русские стихи можно вставлять «яволь» или «натюрлих» после каждой строчки, а то и после каждого слова. Немецкая, то есть не родная, а переводная интонация звучит в синтаксисе пустых, заказных, не прочувствованных стихов. То есть тех, что не прошли через сердце. А вот в великих русских стихах, как говорил Берестову великий Пудовкин, всегда есть энергетические разъемы, и потому как бы присутствует матерная интонация. То есть, можно выругаться после каждой строки, и стих не разрушится. Вот такая «цеховая» проверка: вставляете или русское ругательство, или немецкое слово, – чтобы понять, хорошее стихотворение или нет.
Ну а последнюю редакцию моей реконструкции X главы «Евгения Онегина» можно посмотреть по ссылке.
Автор текста: Полина Горюнова
Автор иллюстрации: Анастасия Рискина
No responses yet