Пора, мой друг, пора! [покоя] сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём
Предполагаем жить, и глядь — как раз — умрём.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
Стихотворение Пушкина «Пора, мой друг, пора! [Покоя] сердце просит…» обычно датируется 1834 годом и дошло до нас лишь в черновом автографе, который подвергся существенной правке текстологов. Отсутствие беловой рукописи поставило перед исследователями несколько вопросов, которые не разрешены до сих пор.
Беловой автограф “Скупого рыцаря” (ПД 919, л. 10). Характерный пушкинский росчерк.
Один из них – вопрос завершенности текста. В сохранившемся автографе ученые видят несколько слоев, нижний из которых – первый по времени создания – заканчивается характерным пушкинским росчерком, свидетельствующим о законченности текста. Однако первые публикаторы и комментаторы стихотворения полагали, что у него есть продолжение.
Дело в том, что под стихотворением в рукописи стоит отточие, за которым идёт следующий прозаический текст:
«Юность не имеет нужды в at home, зрелы<й> возраст ужасается своего уединения. Блажен кто находит подругу — тогда удались он домой.
О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические семья, любовь etc. — религия, смерть».
Эти два абзаца традиционно считались прозаическим планом продолжения поэтического текста, а само стихотворение интерпретировалось в биографическом ключе, как выражение желания поэта выйти в отставку удалиться вместе с семьёй в деревню. Отсюда возникает второй вопрос — к кому обращен этот текст? Адресатом стихотворения уверенно называлась Наталья Николаевна Пушкина. Восходит такая интерпретация к П.И. Бартеневу, который в 1886 году опубликовал стихотворение под заглавием «К жене», и к М.Л. Гофману, считавшему, что в стихотворении отражены «затаённые грёзы поэта». Гофман также не сомневался в том, что прозаический фрагмент является планом продолжения стихотворного, а значит, оба они должны рассматриваться как единый текст: «Подчеркнутые Пушкиным слова в первой приписке, да и самый стиль ее как будто говорят о том, что Пушкин переводил ее с английского языка и подчеркивал те слова, которые он или не точно передал, или которые выражали его затаенные желания, совпадали с ними. Что касается второй приписки (отличающейся от первой не только стилем и характером, но и почерком), то она носит явно более автобиографический характер».
Такое толкование было принято и многими комментаторами собраний сочинений Пушкина, в частности, Б.В. Томашевским. Он прямо назвал прозаический отрывок планом продолжения стихотворного текста в комментариях к Малому Академическому собранию сочинений поэта. Иную, ещё более удивительную, точку зрения высказал А.И. Фейнберг, считавший адресатом стихотворения друга поэта П.В. Нащокина.
Однако внимательное прочтение текста позволяет усомниться в справедливости биографического прочтения текста, сильно упрощающего его. Восхваление сельской жизни – устойчивая тема европейской литературы. Находит она отражение и в текстах самого Пушкина: «Мечтатель», «Лицинию», вторая глава «Евгения Онегина», «Если ехать вам случится…», «…Вновь я посетил…». Но в стихотворении «Пора, мой друг, пора!..» о сельской жизни даже не упоминается. А «обитель дальняя» является, скорее, чудесным и недостижимым топосом, как и «заоблачная келья» из другого пушкинского стихотворения, «Монастырь на Казбеке» (1829), сходного по заявленной теме. Поэтому и «завидная доля» едва ли подразумевает возможность удалиться в деревню.
Помимо этого, прозаический и поэтический тексты расходятся в понимании счастья. Преимущество Помимо этого, прозаический и поэтический тексты расходятся в понимании счастья. Преимущество сельской жизни состоит в возможности обрести независимость и счастливый покой – и прозаический фрагмент вполне такой трактовке соответствует. А вот поэтический текст безапелляционно отвергает саму возможность счастья: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Поэтому, помещая два текста на одном листе, Пушкин сталкивает друг с другом две противоположные позиции. Более того, поэт снимает и проблему выбора, которая ещё была, например, у Евгения Онегина. Его признание: «Я думал: вольность и покой /Замена счастью. / Боже мой! /Как я ошибся, как наказан!» – свидетельствуют об ошибочном, но сознательном выборе. В стихотворении «Пора, мой друг, пора!..» покой и воля становятся единственной целью, к которой можно стремиться, поскольку счастья не существует в принципе.
Убедительные аргументы в пользу интертекстуального прочтения текста приводит Н.Н. Мазур. Она показывает, что опора лишь на биографический способ понимания стихотворения Пушкина – как «затаенной грезы» о переезде в деревню – обедняет его интерпретацию. Иноязычное вкрапление «at home» (англ. «дома») направило исследователей по английскому следу, и после того как М.Л. Гофман выдвинул гипотезу о возможном «английском образце» пушкинского текста, В.А. Сайтанов предложил считать его источником эпиграмму С.-Т. Кольриджа «Надпись к хронометру» («Inscription for a Time-piece») из книги «Table-talk», купленной Пушкиным летом 1835 г.:
Now! It is gone. — Our brief hours travel post
Each with its Thought or Deed, its Why or How,
But know, each parting hour gives up a host
To dwell within thee — an eternal Now!
Перевод (Н.Н. Мазур):
Сейчас! Исчезло. — Наши краткие часы путешествуют на почтовых,
Каждый со своей Мыслью или Деянием, своим Почему или Как,
Но знай, что каждый прошедший час порождает призрак,
Который остается в тебе навсегда — вечное Сейчас!
Кроме того, строка «Давно, усталый раб, замыслил я побег» в автографе ПД № 241 [Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом)] написана набело, а в черновиках стихотворения «Странник» есть следы долгой работы над близкой формулой: «Как раб, замысливший отчаянный побег». Это обстоятельство позволило В.А. Сайтанову сделать вывод о том, что стихотворение создавалось после «Странника», дату которого Пушкин указал в черновике: «26-ня 1835». К тому же, есть подтверждения тому, что именно в этот период Пушкин мог познакомиться с текстом Кольриджа. И если датировкой «Странника» считать 26 июля 1835 г., то можно уточнить и верхнюю хронологическую границу создания «Пора, мой друг, пора!..»: не ранее 26 июля 1835 г. Для нижней хронологической границы исследователи в большинстве своем сошлись во мнении, выбрав для этого начало сентября 1835 г. — время состоявшегося «побега» Пушкина в Михайловское.
По мнению Мазур, наиболее вероятным источником стихотворения «Пора, мой друг, пора!..» являются «Нравственные письма к Луцилию» Луция Аннея Сенеки Младшего. Она проводит параллель с циклом писем об устроении жизни мудреца, первое из которых, «Quae sint quietis commoda» — «Преимущества покоя», философ-стоик начинает с темы покоя, призывая Луцилия — человека известного, находящегося на пике своей гражданской карьеры, оставить всё и обратиться к поиску истинного смысла жизни. Только полностью освободившись от гнета обязанностей, человек может обрести вожделенный покой и настоящую свободу существования. Эту же идею исследовательница находит в письме XXII, где та перекликается с пушкинской формулой «замыслившего побег» и образом мгновенно ускользающих «частиц бытия»: «Прочти относящееся к нашему делу письмо Эпикура, обращенное к Идоменею, которого он просит, насколько возможно, поспешить с бегством, пока не вмешалась высшая сила и не отняла возможности уйти. Замыслившему побег он запрещает дремать и надеется, что из самого трудного положения есть спасительный выход, если не спешить прежде времени и не мешкать, когда время настанет. Ни одна ее <жизни> частица не остается нашей: минула — унеслась прочь».
Мазур подчеркивает сходство пушкинского наброска 1836 г. «Напрасно я бегу к Сионским высотам, / Грех алчный гонится за мною по пятам…» с идеей Сенеки о том, что человеку не скрыться от самого себя, ибо его пороки последуют за ним повсюду. Она подчеркивает, что «побег» Сенеки — это прежде всего душевное освобождение, сопровождающееся безмятежностью мудреца, которому нечего бояться и нечего желать, а не просто возможность жить «на покое» в деревне. Отразившаяся в пушкинском стихотворном наброске «наука жить и умирать» («vivendi ас moriendi scientia» Синеки) плохо согласуется с той программой счастливой жизни, которая развернута в записанном на этом же листе (ПД № 241) прозаическом отрывке. Исследовательница делает попытку ответить на вопрос о завершенности текста и приходит к заключению, что прозаический отрывок может является не просто продолжением поэтического текста, но и конспектом какого-то другого произведения после не до конца обработанного, но завершенного с концептуальной точки зрения стихотворения.
Таким образом, стихотворение Пушкина встраивается в сложную многовековую художественную традицию. Идеи и понятия стихотворения отсылают к многочисленным образцам литературы и философии, в том числе и античной, можно говорить скорее об интеллектуальном контексте стихотворения, нежели о его прямых источниках. Биографическое прочтение не отвергается полностью, но биография является лишь одним из импульсов к написанию текста. Поэтому обращение к «моему другу» вряд ли подразумевает конкретного адресата, и каждый читатель может идентифицировать себя с ним. Пушкин даёт в своей элегии личное переживание идей, восходящих к античности, но, не претендует при этом на исключительность, а говорит об общем с каждым собеседником – «мы с тобой вдвоем» – печали, разочарованиях и сомнениях.
Литература
- Григорьева, Е.Н. Стихотворение А. С. Пушкина «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит»: (К проблеме завершенности текста) // Концепция и смысл: Сб. статей в честь 60-летия проф. В. М. Марковича. СПб., 1996. С. 115—124.
- Мазур, Н.Н. «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит»: источники и контекст // Пушкин и его современники. — Вып. 4. СПб.: Нестор–История; Академический проект, 2005. С. 364—419.
- Пушкинская энциклопедия: Произведения. Вып. 4: П-Р. — СПб. : Нестор-История, 2020. – 592 с.
- Смирнов, Н.М. Из памятных записок. // А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. М.: Художественная литература». Т. 2. — 1974. — С. 234-244.
Авторы текста: Илья Максимов, Анна Кострова
Автор иллюстрации: Софья Саенко
No responses yet