Книгу «Мой маленький Париж» Александр Иосифович Федута написал в 2011 году во внутреннем следственном изоляторе Комитета государственной безопасности Республики Беларусь, куда попал по обвинению в организации массовых беспорядков. Это книга — о первых двадцати пяти годах его жизни. О маме, Валентине Иосифовне, которую дважды угоняли немцы. О родных. О школе, одноклассниках и учителях, о книжном магазине, где мальчик Саша покупал первые книжки, и опыте игры в кукольном театре. А еще — об университете, преподавателях, первых курсовых и дипломе, школе, куда он был направлен по распределению. Обо всем этом Александр Иосифович написал с любовью и нежностью. Сегодня мы публикуем фрагмент, близкий сердцу каждого студента — о том, как шестнадцатилетний выпускник сдавал экзамены в университет города Гродно — своего маленького Парижа.
Авторы преамбулы: Леонид Юрьевич Большухин, Мария Марковна Гельфонд
Автор иллюстрации: Анастасия Рискина
МОЙ УНИВЕРСИТЕТ
- Экзамены
Я не собирался быть филологом. Я любил театр и даже книги собирал поначалу те, в которых находил для себя роли. Но мама относилась к моей страсти скептически:
— Подойди к зеркалу и посмотри в него. Какой из тебя актер? Вот это – актер! – и она доставала из нашего старого серванта открытки с фотографиями Ланового, Бабочкина, Ефремова и своего любимого Евгения Самойлова.
Я не понимал, почему актер в ее понимании – непременно красавец. Я любил мхатовскую постановку «Соло для часов с боем», где старые люди – далеко не писаные красавцы – были так восхитительны, что каждый раз в конце я плакал. И плакал, когда по телевизору шла «Дальше – тишина» с Раневской и Пляттом. Я хотел сразу стать старым актером, чтобы играть такие трагические роли. У Шекспира я выбирал монологи Глостера, у Брехта – Аздака, у Пушкина – Сальери. Трилогию своего любимого А.К. Толстого я просто читал вслух.
Но мама сказала – нет! И я «подсел» на книги Бояджиева, поняв, что если не сцена, то писать о сцене, стать ее историком – это то, чего я хочу. Я мечтал о факультете театроведения ГИТИСа.
Мама согласилась. За полгода до вступительных экзаменов мы даже съездили с ней в Москву, и пока она бродила по зимней Москве своей молодости и вспоминала, как едва не погибла в день похорон Сталина, я нашел здание ГИТИСа и спросил, где находится приемная комиссия. На наглого провинциала посмотрели и посоветовали приехать после выпускных экзаменов со своими публикациями. Даже дали с собой прошлогоднюю программку, беглый взгляд на которую меня воодушевил: я читал почти все, включая «Мою жизнь в искусстве» и «Пустое пространство». С тем мы и уехали в Гродно.
Но в мае 1981 года у мамы был новый гипертонический криз. Так страшно он не проходил никогда. И после того, как третья за ночь «скорая помощь» наконец увезла ее в больницу, я понял, что уехать из Гродно не смогу.
Мама давно говорила об университете. В ее речах звучала таинственная фамилия Фих, упоминались какие-то взятки, и при этом недвусмысленно намекалось, что денег на эти самые взятки у нас нет и не будет.
— Не поступишь – пойдешь на фабрику ящики бить, — сакраментально рубила она каждый раз, когда я задавал ей естественный вопрос: что делать, если я не поступлю. – Вот, Толик бьет ящики! Но поступит.
Толик был сыном маминой подруги Веры Савельевны Кардабнёвой. Он был старше меня на пять лет, но не поступил после школы, пошел в армию и теперь действительно работал на «табачке». У наших мам была скрытая ревность друг к другу, но поступили мы в один год.
Шансы поступить именно на филфак у меня были. Я успел занять второе место на республиканской олимпиаде по русскому языку среди десятиклассников. Кроме того, как бы ни складывались мои отношения с выпускавшей меня из школы «Мышкой» — Анной Ефимовной Кецлах, занятия в ее факультативе дали мне реально очень много.
Но экзамен – всегда лотерея. И когда я пришел на первый из вступительных экзаменов, а это было сочинение, — волновался я сильно.
Сочинение мы писали в главном корпусе университета на улице Ожешко. 226 поточная (наборщица Лариса Волчек, расчитывавшая мои тюремные тетради, прозорливо напечатала «пыточная», но – нет, все-таки поточная) аудитория была битком набита жаждущими знаний: только из моего класса поступало в тот год трое.
Листок с темами сочинений извлекла из конверта крупная седая женщина – декан факультета Елизавета Иосифовна Лавринайтис, «баба Лиза». Сквозь очки, приставленные к глазам, прочла она первую тему:
— «Тема поэта и поэзии в творчестве Владимира Маяковского» …
И откуда-то из середины амфитеатра донеслось до нее мое сдавленное:
-О-о-о-о! – и погибло не то в шелесте листов, не то просто в кулаке, в который я вгрызся. Остальные темы меня уже не интересовали.
Я всегда любил Маяковского. Любил – как читатель. Я цитировал его на первом свидании. Я мечтал сыграть в его пьесах. А к моменту вступительного экзамена я даже дважды написал о нем сочинения – классное и выпускное, причем оба – в стихах. И уж третье-то сочинение я мог написать легко.
Что и сделал. Тоже в стихах. Своих – и, разумеется, Маяковского, не подозревая еще, что это не смелостью с моей стороны, а наглостью было. Но в тот момент вчерашний школьник об этом не думает. Он думает о поступлении в университет.
Усталость была страшная. Я ведь хорошо понимал, что любое нарушение знаменитой «лесенки» может быть оценено как грамматическая ошибка. Поэтому принципиально важно было цитировать лишь те стихи, логика «лесенки» в которых тебе полностью понятна. Через несколько лет один из моих педагогов, Дмитрий Михайлович Курносов, рассказал мне, как лично сверял цитаты по трехтомнику, вышедшему в «Библиотеке поэта». Дмитрий Михайлович уверял, что было два расхождения, и сам Курносов якобы предлагал снизить мне оценку, однако Галина Владимировна Исаченко, у которой и самой дочь в тот год сдавала экзамены на филфак, полезла в черновики и установила якобы, что в черновиках Маяковский «лесенку» как раз в этих двух случаях пишет иначе, чем в печатном варианте.
Но узнаю я обо всем этом – потом.
А тогда, написав сочинение, я пошел домой и залег в «берлогу» — на старую мамину тахту, стоявшую в спальне. И уснул.
Проснулся вечером. Мама разговаривала по телефону с моей одноклассницей Лёлей Войтушко, которая тоже сдавала экзамен, но, в отличие от меня, пошла на консультацию:
— Да, Лорочка, поздравляю. А что у Саши? Не посмотрела? Ну хорошо, даю трубку Саше…
— Лёлик, слушаю. Четверка? Молодец. А у меня7
…И мама увидела, как я побледнел, и сама схватилась за сердце:
— Что?
— Ничего. Она не посмотрела. Но на консультации сказали, что какому-то парню с плохим почерком поставили двойку…
….Распространив их кухни нестерпимый запах валерьянки, мама зловеще рявкнула:
— Пойдешь на «табачку» ящики бить! Пойдешь! Я сказала!
И добавила:
— Звони Катьке!
Катька Нечипорук, моя одноклассница и, как я сейчас понимаю, моя первая любовь, с которой, к счастью, так ничего у нас и не было, тоже поступала на филфак, но на консультацию, как и я, не пошла. А потому ничем и помочь не могла.
— Почерк у него плохой…. Пойдешь на «табачку»…
Ничего не попишешь. Почерк действительно отвратительный. Еще первая моя учительница русского языка, Ольга Николаевна Серак, возвращая четвероклассникам тетрадки с проверенными домашними заданиями, прокомментировала мою тетрадку:
— Нужно работать над почерком, Саша.
— У всех великих людей был плохой почерк, — нагло возразил четвероклассник Федута.
— Ну… великий человек… — ехидно посмотрела Ольга Николаевна поверх очков, и с тех пор я проходил у нее только под этой рубрикой…
Эту историю мама тоже помянула в ходе нашей бессонной ночи, когда ее сакраментальная угроза послать меня в тарный цех родной «табачки» звучала с частотой боя кремлевских курантов – каждые полчаса.
В восемь утра, когда мне едва удалось уснуть, мама уже звонила в приемную комиссию:
— Что, лично прийти и посмотреть? А когда можно? С десяти утра пустят? Спасибо большое, девушка. Оболтус! Вставай! Тебя ждут молоток и гвозди!
Наскоро позавтракав (сил готовить у мамы после бессонной ночи не было), мы уныло поплелись на «тройку». Тогда белые (еще белые!) гродненские «Икарусы», возившие меня по маршруту «Магазин «Аэлита» — Дом офицеров», становились главными автобусами моей жизни на ближайшие пять лет.
«Тройки» долго не было. Мама, задыхаясь от волнения, глотала валидол, не дожидаясь, пока очередная таблетка рассосется, и выдыхала из себя:
— Почерк… Ящики… Десять лет учился… Грамоты…. До министра дойду!…
Белая замызганная «тройка», которых сегодня не найдешь не то, что в областном, но и в самом захудалом районном центре, наконец подъехала. Мама тяжело вскарабкалась на ступеньку, за ней я…. Мамино дыхание стало несколько ровнее, но валидольный запах распространялся вокруг с невероятной силой.
Мы вышли возле Дома офицеров. Мама остановилась и перевела дыхание.
— Иди вперед, — сказала она мне дрожащим голосом. – Я догоню.
— Не могу. У меня ноги ватные.
Мы прошли эти сто пятьдесят метров асфальта со скоростью двух черепах, устроивших гонки через Монблан. Хотя черепахи, насколько я помню жившую у нас Чапу, передвигаются быстрее. А мы точно знали, что впереди нас ждет не вершина, а скорее Маракотова бездна.
Так, поддерживая друг друга, — и лишь таким образом преодолевая явно выраженное обоюдное наше нежелание подниматься по университетским ступенькам, — добрели мы до главного корпуса ГрГУ. Запутавшись в дверях, вошли мы в холл, холодный, как кладбищенский склеп.
— Иди, — обреченно толкнула меня мама вперед. Я, именно я, а не она, вложившая в меня свое сердце свой разум, свои нереализованные послевоенные амбиции, свою жажду образования и стихийную зависть к более молодым и здоровым сослуживцам, — я, а не она, должен был испить эту чашу позора. А ей достанется своя – в тарном цеху, где меня уже ждал молоток…
— Молодец, Саша! Поздравляю! – налетел на меня какой-то огромный мужчина, обнял, и даже, как мне показалось, подбросил вверх. Мой одноклассник Олег Минич сдавал в этот день экзамен по математике, и его отец ждал Олега внизу.
— Что?! – мама подавилась валидолом.
— Пятерка. Валентина Иосифовна. Всего две пятерки на поток!… А что с Вами?
Мама падала на пол медленно, и Леонид Николаевич с трудом успел поддержать ее. Перепад от молотка в тарном цеху до почти гарантированного студенческого билета оказался слишком сильным для ее нервной системы. Впору было потерять сознание.
Но я, с широко раскрытыми от пережитого стресса глазами, шел к девушкам, сидевшим за столиком с табличкой «Филологический факультет», медленной поступью уже не черепахи, а бандерлога, завороженного пляской удава Каа.
Удивленно глядя на меня, девушки выдали мне экзаменационный листок картона с моей фотографией и проставленной в соответствующей графе оценкой. Можно было сдавать остальные экзамены…
No responses yet