Веселый В.А. Жуковский: Изучаем баллады по мемам

Жуковского можно назвать Кингом своего времени: он собрал все самые главные ужасы и страшилки английского романтизма в своих балладах. Ф. Ф. Вигель вспоминает о реакции современников на публикацию “Людмилы”: “Мертвецы, привидения, чертовщина, убийства, освещаемые луною, да это все принадлежит к сказкам да разве английским романам (…) Надобен был его чудный дар, чтобы заставить нас не только без отвращения читать его баллады, но, наконец, даже полюбить их”*. Поэтому “стартовым набором” Жуковского можно назвать четыре основных атрибута потустороннего мира: кладбище как главный топос, ужасающий крик петуха, гроб жениха и конь, несущий мертвецов да невест. *Вигель Ф. Ф. Воспоминания. М., 1864. Ч. 3. С. 135— 136.

Жил бы Жуковский в десятых годах XXI века, его баллады были бы настоящими бестселлерами. Он написал о любви прекрасных девиц к мертвым женихам и вурдалакам еще до того, как это стало мейнстримом! Мода на вампиров и ночных чудовищ была на пике популярности в начале нашего столетия, и баллады Жуковского имели бы все шансы побить рекорд продаж “Сумерек”!

В 1816— 1820 годах между Гнедичем и Грибоедовым разгорелся горячий спор из-за публикации сделанного Павлом Катениным перевода баллады Бюргера “Ленора” под названием «Ольга» . Пушкиным об этом споре писал: «...Катенин (...) вздумал показать нам Ленору в энергической красоте ее первобытного создания; он написал Ольгу. Но сия простота и даже грубость выражений, сия сволочь, заменившая воздушную цепь теней, сия виселица, вместо сельских картин, озаренных летнею луною, неприятно поразили непривычных читателей (...)». Спорили они о том, как нужно писать балладу. А Жуковский трижды переводил балладу - как “Людмилу”, “Светлану” и “Ленору”.

В конце 1814— начале 1815 г. Жуковский представил балладу, уже включенную им в план собрания сочинений, в цензурный комитет, где ее не пропустили. 12 апреля 1815 г. он писал А. И. Тургеневу: “постарайся, чтобы того же не сделалось в Петербурге”, но ее и там печатать запретили. Хорошо известен, например, факт чтения поэтом баллады во дворце, во время которого, по легенде, одной из фрейлин стало дурно. Эту легенду имеет, вероятно, в виду один из героев «Комедии против комедии» М. Загоскина, представленной 3 ноября 1815 г. в Санкт-Петербурге, рассказывая, что у всех слушателей “волосы стали дыбом; в половине чтения сделалось многим дурно, а под конец одна дама упала в обморок и лежит теперь при смерти в горячке”*. Баллада была настолько “бесовской” и страшной, что ее и печатать то сразу не разрешили... *Загоскин М. Комедия против комедии или Урок волокитам. СПб., 1816. С. 38

Чтобы понять этот мем, достаточно открыть текст произведения и прочитать, как старушка решила умолить все свои грехи:

Здесь вместо дня была мне ночи мгла;
Я кровь младенцев проливала,
Власы невест в огне волшебном жгла
И кости мертвых похищала.
Ах! не забудь моих последних слов:
Мой труп, обвитый пеленою,
Мой гроб, мой черный гробовой покров
Ты окропи святой водою.

Баллада Жуковского «Алина и Альсим» неоднократно служила источником для оригинального и пародийного литературного творчества. Так, арзамасское прозвище Д.В. Давыдова (1784— 1839) — Армянин — упоминается в документах этого литературного общества. Много реминисценций из этой баллады встречается у Пушкина. Например, высказывается предположение об «арзамасской» перелицовке баллады «Алина и Альсим» в «Черную шаль» (1820):

В покои отдаленный вхожу я один...
Неверную деву лобзал армянин.
Не взвидел я света; булат загремел...
Прервать поцелуя злодей не успел

В XXI веке люди решают свои проблемы на приеме у психотерапевта, но Эдвин из баллады Жуковского “Эльвина и Эдвин” нашел выход бюджетнее и романтичнее:
Задумчивый, он часто по кладбищу
При склоне дня ходил среди крестов:
Его тоске давало пищу
Спокойствие гробов.

Пусть сейчас в нашей жизни рыцаря и не встретить, но френдзона она и в XIX веке френдзона. В балладе “Рыцарь Тогенбург” рассказывается пародийная история благородного рыцаря, любовь которого не приняла прекрасная Дама. Объектом пародии постепенно становится именно эпохальный тип рыцаря, чей первообраз сформирован балладой Шиллера «Ritter Toggenburg» в переводе Жуковского.

«Сладко мне твоей сестрою
Милый рыцарь, быть;
Но любовию иною
Не могу любить:
При разлуке, при свиданье
Сердце в тишине —
И любви твоей страданье
Непонятно мне».

М. Цветаева в эссе «Два “Лесных царя”» приравнивает балладу Гёте к мифу, а «гениальную вольную передачу» Жуковского к сказке и объясняет, что у Жуковского «два Лесных Царя: безвозрастный жгучий демон и величественный старик, но не только Лесных царя — два, и отца — два: молодой ездок и опять-таки старик. Две вариации на одну тему, два видения одной вещи, два свидетельства одного видения. Каждый вещь увидел из собственных глаз (...)” Отсюда расхождения между объектом, который видят отец и ребенок: для отца это “туман белеет над водой”, а для дитя - это ужас, от которого тот и погибает.
*Цветаева Марина. Два «Лесных царя» // Зарубежная поэзия. Т. 2. С. 535— 541