Веселый В.А. Жуковский: Изучаем баллады по мемам

Мы привыкли, что классиков литературы нужно изучать с помощью научных статей, лекций и книг признанных исследователей. Однако иногда подобное начинает утомлять; глаза слипаются, и вся вековая мудрость превращается в дорогу к царству Морфея. Именно поэтому сегодня нашим проводником в изучении Жуковского станет не Лотман и Гаспаров, а мемы!

Жуковского можно назвать Кингом своего времени: он собрал все самые главные ужасы и страшилки романтизма в своих балладах: лесной царь, ведьма, мертвый жених и другие. Ф. Ф. Вигель вспоминает о реакции современников на публикацию “Людмилы”: “Мертвецы, привидения, чертовщина, убийства, освещаемые луною, да это все принадлежит к сказкам да разве английским романам (…) Надобен был его чудный дар, чтобы заставить нас не только без отвращения читать его баллады, но, наконец, даже полюбить их”¹. Поэтому “стартовым набором” Жуковского можно назвать четыре основных атрибута потустороннего мира во многих его балладах, в том числе и “Светлане”: кладбище как главный топос, ужасающий крик петуха, гроб жениха и конь, несущий мертвецов да невест.

В эпоху предромантизма и романтизма, особенно в жанре баллады, построенной на столкновении с фантастическим, различные пугающие существа из фольклора пользовались большой популярностью. Среди них были и мертвые женихи – влияние “Леноры” Бюргера, где героиня встречается с умершим возлюбленным, было так велико, что породило множество вариаций сюжета в других национальных литературах. Среди вдохновившихся “Ленорой” писателей был и Жуковский, трижды переводивший балладу на русский язык. Так, поэт писал о любви прекрасных девиц к мертвецам еще до того, как это стало мейнстримом. Кто знает, может быть, живя Жуковский в наше время, его баллады смогли бы побить рекорд продаж “Сумерек”!

У “Леноры” Бюргера богатая история перевода на русский язык. Баллада, будучи литературной обработкой немецкой песни о мертвом женихе, вскоре обрела популярность во всей Европе и повлияла на развитие жанра во многих странах. В России на основе “Леноры” Жуковский в 1808 году пишет “Людмилу”: сохраняя сюжетную схему, он русифицирует место действия и добавляет в текст русскую разговорную и народнопоэтическую лексику. Жуковский вновь обращается к “Леноре” позже в 1808-1812 гг., во время написания “Светланы”. В этот раз русский писатель отходит от оригинального текста куда дальше: заимствуя у него лишь сюжетную схему, Жуковский во многом вдохновляется русским фольклором. Тем не менее самым близким к немецкому оригиналу Бюргера является позднейший перевод Жуковского, созданный в 1831 г., где русский поэт точно воспроизводит место и время действия изначальной баллады.

“Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на чёрном коне вдвоём и кто сидел впереди” прошла долгий путь, пытаясь попасть к читателю. Впервые произведение упоминается в письме В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу от 20 октября 1814 г., где сам автор указывает на инфернальность баллады: “Уж то-то черти, то-то гробы!”². То же самое вскоре отметили и цензоры: в конце 1814— начале 1815 г. Жуковский представил балладу в цензурный комитет, но ее не пропустили. После цензурного запрета Жуковский снова попытался опубликовать балладу в середине 1820-х в журнале «Московский телеграф», при этом изменив заглавие на “Ведьму”. Однако к печати произведение не допустили, а цензор заключил следующее: “Баллада “Старушка”, ныне явившаяся “Ведьмой”, подлежит вся запрещению, как пьеса, в которой дьявол торжествует над церковью, над богом”. После этого Жуковский несколько раз пытался опубликовать произведение, но попытка обернулась успехом лишь тогда, когда писатель под давлением цензуры внес изменения в текст: Сатана больше не входит в храм и не прикасается к гробу.

Чтобы понять этот мем, достаточно открыть текст “Баллады, в которой описывается, как одна старушка ехала на чёрном коне вдвоём и кто сидел впереди” и прочитать, как вышеупомянутая старушка решила замолить все свои грехи:

Здесь вместо дня была мне ночи мгла;
Я кровь младенцев проливала,
Власы невест в огне волшебном жгла
И кости мертвых похищала.

И казнь лукавый обольститель мой
Уж мне готовит в адской злобе;
И я, смутив чужих гробов покой,
В своем не успокоюсь гробе.

Ах! не забудь моих последних слов:
Мой труп, обвитый пеленою,
Мой гроб, мой черный гробовой покров
Ты окропи святой водою.

Баллада Жуковского «Алина и Альсим» неоднократно служила источником для оригинального и пародийного литературного творчества. Так, арзамасское прозвище Д.В. Давыдова — Армянин (в балладе Жуковского — Альсим, который вновь встречает Алину спустя много лет будучи купцом) — упоминается в документах этого литературного общества. Много реминисценций из этой баллады встречается у Пушкина. Например, высказывается предположение об «арзамасской» перелицовке баллады «Алина и Альсим» в «Черную шаль» (1820):

В покой отдаленный вхожу я один…
Неверную деву лобзал армянин.

Не взвидел я света; булат загремел…
Прервать поцелуя злодей не успел.

В XXI веке люди решают свои проблемы на приеме у психотерапевта, но Эдвин из переведенной с английского баллады Жуковского “Эльвина и Эдвин” нашел выход бюджетнее и романтичнее:

Задумчивый, он часто по кладбищу
При склоне дня ходил среди крестов:
Его тоске давало пищу
Спокойствие гробов.

Топос кладбища, распространенный для английской поэзии периода середины-второй половины XVIII в., является основным для жанра кладбищенской поэзии. Кладбище в подобных произведениях теряет свою трагичность и начинает трактоваться как место мудрости и утешения, символ грядущего воскрешения и воссоединения с возлюбленными.

В произведении Жуковского “Рыцарь Тогенбург” можно найти следующие строки:

«Сладко мне твоей сестрою,
Милый рыцарь, быть;
Но любовию иною
Не могу любить:
При разлуке, при свиданье
Сердце в тишине —
И любви твоей страданье
Непонятно мне».

В балладе Шиллера, переведенной Жуковским, рассказывается история благородного рыцаря, любовь которого не приняла прекрасная Дама. Позже она становится монахиней, а рыцарь следует за ней, уходя в монастырь и каждый день наблюдая за своей возлюбленной издалека. В произведении ярко показано характерное для немецкого предромантизма “томление духа” (“Sehnsucht”), находящее здесь воплощение в любовном переживании. 

Чтобы понять этот мем, достаточно обратиться к балладе Жуковского “Лесной царь”:

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.

«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» —
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
Он в темной короне, с густой бородой».—
«О нет, то белеет туман над водой».

Тему двойственности в произведении развивает М. Цветаева. В своем эссе «Два “Лесных царя”» писательница сравнивает два варианта текста — оригинал Гёте и перевод Жуковского — и, находя в них существенные различия, заключает, что обе баллады равновелики и при этом самодостаточны: так, в двух произведениях существует не один, но “два Лесных Царя: безвозрастный жгучий демон и величественный старик, но не только Лесных царя — два, и отца — два: молодой ездок и опять-таки старик. Две вариации на одну тему, два видения одной вещи, два свидетельства одного видения”³.

Автор текста и иллюстрации: Анна Кострова