О повести «Шинель» обычно любой человек, закончивший среднюю школу, знает все. Во-первых, это повесть о «маленьком человеке» (спойлер номер один: нет!). Во-вторых, Достоевский сказал, что «все мы вышли из гоголевской «Шинели» (спойлер номер два: как убедительно доказал А.А. Долинин, никогда Достоевский ничего подобного не говорил). В действительности, «Шинель» — одно из самых сложных и загадочных произведений русской литературы, и сегодня мы представляем вам десять ее «пуговиц» — тех мест, которые позволят нам приоткрыть тайны гоголевской повести.
Пуговицы шинели
- Пуговица 1
- Пуговица 2
- Пуговица 3
- Пуговица 4
- Пуговица 5
- Пуговица 6
- Пуговица 7
- Пуговица 8
- Пуговица 9
- Пуговица 10
Почему Акакия Акакиевича назвали именно так?
Разумеется, каждый писатель придумывает своим героям имена. Вот только процесс этого выбора обычно скрыт от читателя – и нам приходится мириться с тем, что Евгения Онегина или Григория Александровича Печорина зовут именно так. У Гоголя ситуация сложнее: он делает читателя непосредственным свидетелем имянаречения.
«Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата. «Нет, — подумала покойница, — имена-то все такие». Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. «Вот это наказание, — проговорила старуха, — какие всё имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий». Еще переворотили страницу — вышли: Павсикахий и Вахтисий. «Ну, уж я вижу, — сказала старуха, — что, видно, его такая судьба. Уже если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий».
Исследователи давно обратили внимание на то, что Башмачкина крестят при странных обстоятельствах – дома, а не в церкви, против ночи, а не днем, мать его старуха, а отец покойник. Но имя ему выбирают, как и полагалось, по святцам. Все имена, предлагаемые на выбор, действительно есть в святцах, но вот выпасть вместе они никак не могли: день памяти святого Мокия – 24 мая, Соссия – 4 мая, мученика Хоздазата – 30 апреля. Во второй раз выпадают имена Трифилий, Дула и Варахасий, дни памяти которых приходятся 13 июня, 15 июня и 10 апреля. В третий же раз были предложены имена Павсикахий и Вахтисий – 26 мая и 18 мая. Гоголь пишет, что Акакий Акакиевич родился 23 марта – все предлагаемые в святцах имена приходятся на последующие три месяца, но все же не на ближайшие к его рождению дни.
Важна и семантика этих имен. Большая их часть в переводе с греческого связана с сакральными, религиозными смыслами. Правда, Мокий в переводе с греческого означает «насмешник» (вспомните Мокия Парменыча из «Бесприданницы» Островского), зато остальные – сплошная благость и умиление. Соссий – «здоровый и невредимый», Хоздазат – «дар Божий», Трифилий – «трилистник», Дула – «прислужник, раб Божий», Павсикахий – «тот, кто прекращает зло», Вахтисий – счастливый. Все прекрасно, кроме одного – по-русски эти имена уж очень неблагозвучны. Как, впрочем, и Акакий Акакиевич. В переводе с греческого Акакий означает «незлобивый», дублетное отчество усиливает значение имени. Вспомним и святого Акакия Синайского, который девять лет терпел побои от своего настоятеля и – по легенде – и после смерти не оставил своего послушания (правда, Акакий Акакиевич после смерти будет срывать шинели, но об этом дальше).
Разумеется, каждый писатель придумывает своим героям имена. Вот только процесс этого выбора обычно скрыт от читателя – и нам приходится мириться с тем, что Евгения Онегина или Григория Александровича Печорина зовут именно так. У Гоголя ситуация сложнее: он делает читателя непосредственным свидетелем имянаречения.
«Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата. «Нет, — подумала покойница, — имена-то все такие». Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. «Вот это наказание, — проговорила старуха, — какие всё имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий». Еще переворотили страницу — вышли: Павсикахий и Вахтисий. «Ну, уж я вижу, — сказала старуха, — что, видно, его такая судьба. Уже если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий».
Исследователи давно обратили внимание на то, что Башмачкина крестят при странных обстоятельствах – дома, а не в церкви, против ночи, а не днем, мать его старуха, а отец покойник. Но имя ему выбирают, как и полагалось, по святцам. Все имена, предлагаемые на выбор, действительно есть в святцах, но вот выпасть вместе они никак не могли: день памяти святого Мокия – 24 мая, Соссия – 4 мая, мученика Хоздазата – 30 апреля. Во второй раз выпадают имена Трифилий, Дула и Варахасий, дни памяти которых приходятся 13 июня, 15 июня и 10 апреля. В третий же раз были предложены имена Павсикахий и Вахтисий – 26 мая и 18 мая. Гоголь пишет, что Акакий Акакиевич родился 23 марта – все предлагаемые в святцах имена приходятся на последующие три месяца, но все же не на ближайшие к его рождению дни.
Важна и семантика этих имен. Большая их часть в переводе с греческого связана с сакральными, религиозными смыслами. Правда, Мокий в переводе с греческого означает «насмешник» (вспомните Мокия Парменыча из «Бесприданницы» Островского), зато остальные – сплошная благость и умиление. Соссий – «здоровый и невредимый», Хоздазат – «дар Божий», Трифилий – «трилистник», Дула – «прислужник, раб Божий», Павсикахий – «тот, кто прекращает зло», Вахтисий – счастливый. Все прекрасно, кроме одного – по-русски эти имена уж очень неблагозвучны. Как, впрочем, и Акакий Акакиевич. В переводе с греческого Акакий означает «незлобивый», дублетное отчество усиливает значение имени. Вспомним и святого Акакия Синайского, который девять лет терпел побои от своего настоятеля и – по легенде – и после смерти не оставил своего послушания (правда, Акакий Акакиевич после смерти будет срывать шинели, но об этом дальше).
Акакий Синайский, фреска церкви Спаса на Ковалеве в Новгороде Великом, 1380 год
Бедный чиновник или монах-переписчик?
Важнейшая черта Акакия Акакиевича Башмачкина – его подчеркнутый аскетизм. Герой равнодушен к еде («Приходя домой, он садился сей же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел все это с мухами и со всем тем, что ни посылал Бог на ту пору»), одежде (старую его шинель другие чиновники называют капотом, хотя капот – одежда, в отличие от халата, женская), к женщинам (те же чиновники дразнят его старухою, семидесятилетней хозяйкой квартиры, и спрашивают, когда будет их свадьба). В департаменте начальники обходятся с ним «как-то холодно-деспотически», сослуживцы над ним глумятся: сыплют «на голову ему бумажки, называя это снегом», однако Акакий Акакиевич кротко терпит «канцелярское остроумие» и только когда насмешки становятся невыносимыми, отвечает: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?». И в этих «преклоняющих на жалость» словах слышится иной их смысл: «Я брат твой». К службе своей он подходит не просто с усердием, но с любовью. Он не предаётся никакому развлечению, его ничто не может отвлечь от переписывания бумаг – «в переписывании ему виделась цель», приходя домой, он принимался тут же за работу. В нём заметны черты юродства – пренебрежение, своим внешним видом, окружающим миром: он не всегда может различить, где находится – в середине строки или в середине улицы. В переписываемых им документах он не может изменить ни одного слова, как будто бы это не бессмысленные канцелярские бумаги, а сакральные тексты. К каждой букве он относится с тем благоговением, которое позволяет увидеть в нем не бедного титулярного советника, а средневекового монаха-переписчика, полностью погруженного в переписываемые им тексты:
«Мало сказать: он служил ревностно, - нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его».
Важнейшая черта Акакия Акакиевича Башмачкина – его подчеркнутый аскетизм. Герой равнодушен к еде («Приходя домой, он садился сей же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел все это с мухами и со всем тем, что ни посылал Бог на ту пору»), одежде (старую его шинель другие чиновники называют капотом, хотя капот – одежда, в отличие от халата, женская), к женщинам (те же чиновники дразнят его старухою, семидесятилетней хозяйкой квартиры, и спрашивают, когда будет их свадьба). В департаменте начальники обходятся с ним «как-то холодно-деспотически», сослуживцы над ним глумятся: сыплют «на голову ему бумажки, называя это снегом», однако Акакий Акакиевич кротко терпит «канцелярское остроумие» и только когда насмешки становятся невыносимыми, отвечает: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?». И в этих «преклоняющих на жалость» словах слышится иной их смысл: «Я брат твой». К службе своей он подходит не просто с усердием, но с любовью. Он не предаётся никакому развлечению, его ничто не может отвлечь от переписывания бумаг – «в переписывании ему виделась цель», приходя домой, он принимался тут же за работу. В нём заметны черты юродства – пренебрежение, своим внешним видом, окружающим миром: он не всегда может различить, где находится – в середине строки или в середине улицы. В переписываемых им документах он не может изменить ни одного слова, как будто бы это не бессмысленные канцелярские бумаги, а сакральные тексты. К каждой букве он относится с тем благоговением, которое позволяет увидеть в нем не бедного титулярного советника, а средневекового монаха-переписчика, полностью погруженного в переписываемые им тексты:
«Мало сказать: он служил ревностно, - нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его».
Ролан Быков в роли Башмачкина в фильме А. Баталова «Шинель» (1959 год)
Почему мороз назван в «Шинели» врагом?
Несмотря на крайнюю бедность и унизительность своего положения, Акакий Акакиевич в начале повести пребывает в состоянии душевного спокойствия и безмятежности – даже спать он ложится со счастливой улыбкой на лице и мыслью о том, «что-то Бог пошлет переписывать завтра?». Мирную жизнь человека «с четырьмястами рублями жалованья» разрушает северный мороз, который назван в повести «врагом»:
«Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их. В это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны».
Петербургский мороз сыграет роковую роль в судьбе Акакия Акакиевича – он подтолкнет его к мысли о том, что нужно заштопать старую шинель, а это, в свою очередь, обернется шитьем новой. Жертвой того же мороз Акакий Акакиевич станет и полгода спустя, когда, будучи распеченным чужим значительным лицом, он схватит смертельную простуду. Но отметим еще одну деталь: «врагом» в средневековых житиях обычно называют дьявола, цель которого – сбить человека с праведного пути.
Несмотря на крайнюю бедность и унизительность своего положения, Акакий Акакиевич в начале повести пребывает в состоянии душевного спокойствия и безмятежности – даже спать он ложится со счастливой улыбкой на лице и мыслью о том, «что-то Бог пошлет переписывать завтра?». Мирную жизнь человека «с четырьмястами рублями жалованья» разрушает северный мороз, который назван в повести «врагом»:
«Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их. В это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны».
Петербургский мороз сыграет роковую роль в судьбе Акакия Акакиевича – он подтолкнет его к мысли о том, что нужно заштопать старую шинель, а это, в свою очередь, обернется шитьем новой. Жертвой того же мороз Акакий Акакиевич станет и полгода спустя, когда, будучи распеченным чужим значительным лицом, он схватит смертельную простуду. Но отметим еще одну деталь: «врагом» в средневековых житиях обычно называют дьявола, цель которого – сбить человека с праведного пути.
Мультипликатор Юрий Норштейн. Вариант эскиза к сцене чаепития, 1997 год
Сколько времени длится зима в «Шинели»?
Внимательного читателя гоголевской повести не может не смутить одна деталь: кажется, как будто бы зима в ней длится целую вечность. А можем ли мы установить, сколько времени она длится на самом деле?
В начале повести говорится о том, что мороз дает «сильные и колючие щелчки по носам». Через неделю Акакий Акакиевич идет к Петровичу в первый раз, еще через неделю наведывается повторно (и осознает, что шить новую шинель все же придется), затем «в продолжение каждого месяца» хотя бы раз наведывается к Петровичу, «чтобы поговорить о шинели». Сколько месяцев проходит таким образом, мы не знаем, но знаем, что через какое-то время, благодаря награждению, выписанному директором, дело пошло быстрее. Награждения чиновники в царской России получали один раз в год, на Рождество. Закономерно предположить, что действие повести начинается в сентябре-октябре и продолжается всю зиму. После получения награждения проходит еще «два-три месяца небольшого голодания» (то есть и март уже на исходе). После покупки сукна Петрович шьет шинель на протяжении двух недель (середина апреля!), но морозы как раз начинают усиливаться. В тот день, когда с Акакия Акакиевича снимают шинель, идет снег, когда несколько дней спустя он возвращается от значительного лица, ему вмиг надувает «жабу в горло». Петербург в «Шинели» действительно предстает не только реальной столицей российской империи, но и мифологическим царством вечной зимы, подобным тому, которое мы видим у Андерсена в «Снежной королеве» (опубликованной, кстати, почти одновременно с «Шинелью» - двумя годами позже, в 1844).
«Он шел по вьюге, свистевшей в улицах, разинув рот, сбиваясь с тротуаров; ветер, по петербургскому обычаю, дул на него со всех четырех сторон, из всех переулков. Вмиг надуло ему в горло жабу, и добрался он домой, не в силах сказать ни одного слова; весь распух и лег в постель».
Внимательного читателя гоголевской повести не может не смутить одна деталь: кажется, как будто бы зима в ней длится целую вечность. А можем ли мы установить, сколько времени она длится на самом деле?
В начале повести говорится о том, что мороз дает «сильные и колючие щелчки по носам». Через неделю Акакий Акакиевич идет к Петровичу в первый раз, еще через неделю наведывается повторно (и осознает, что шить новую шинель все же придется), затем «в продолжение каждого месяца» хотя бы раз наведывается к Петровичу, «чтобы поговорить о шинели». Сколько месяцев проходит таким образом, мы не знаем, но знаем, что через какое-то время, благодаря награждению, выписанному директором, дело пошло быстрее. Награждения чиновники в царской России получали один раз в год, на Рождество. Закономерно предположить, что действие повести начинается в сентябре-октябре и продолжается всю зиму. После получения награждения проходит еще «два-три месяца небольшого голодания» (то есть и март уже на исходе). После покупки сукна Петрович шьет шинель на протяжении двух недель (середина апреля!), но морозы как раз начинают усиливаться. В тот день, когда с Акакия Акакиевича снимают шинель, идет снег, когда несколько дней спустя он возвращается от значительного лица, ему вмиг надувает «жабу в горло». Петербург в «Шинели» действительно предстает не только реальной столицей российской империи, но и мифологическим царством вечной зимы, подобным тому, которое мы видим у Андерсена в «Снежной королеве» (опубликованной, кстати, почти одновременно с «Шинелью» - двумя годами позже, в 1844).
«Он шел по вьюге, свистевшей в улицах, разинув рот, сбиваясь с тротуаров; ветер, по петербургскому обычаю, дул на него со всех четырех сторон, из всех переулков. Вмиг надуло ему в горло жабу, и добрался он домой, не в силах сказать ни одного слова; весь распух и лег в постель».
Борис Кустодиев. Акакий Акакиевич возвращается с вечера. 1905
Кто такой портной Петрович?
Первое, что видит Акакий Акакиевич, когда приходит к нему, чтобы заштопать старую шинель, - ноготь большого пальца ноги, «толстый и крепкий, как у черепахи череп». Эта деталь, уже сама по себе вызывающая ассоциацию с копытом дьявола (одним из первых вариантов названия будущего романа Булгакова «Мастер и Маргарита» будет «Инженер с копытом»), поддерживается целым рядом других. Акакий Акакиевич поднимается по задымленной лестнице, потому что хозяйка, жаря какую-то рыбу, «напустила столько дыму, что нельзя было видеть даже и самих тараканов». Жена называет Петровича чертом («осадился сивухой, одноглазый черт»), сам он – «охотник заломить черт знает какую цену». Рябизна по всему лицу напоминает читателю народное поверье о том, что у рябого на лице черт горох молотил. Выходя от него после первого разговора, Акакий Акакиевич идет в совершенно противоположную сторону («Точно черт меня тащил», - скажет впоследствии Соне об аналогичной ситуации Раскольников), а по дороге еще и встречает трубочиста (опять же, по народным повериям, связанного с дьяволом). Словом, шитье новой шинели, на котором настаивает портной Петрович, это своего рода дьявольское искушение, которому поддается измученный морозом Акакий Акакиевич.
«Дверь была отворена, потому что хозяйка, готовя какую-то рыбу, напустила столько дыму в кухне, что нельзя было видеть даже и самых тараканов. Акакий Акакиевич прошел через кухню, не замеченный даже самою хозяйкой, и вступил наконец в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги, как турецкий паша. Ноги, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом. И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп».
Первое, что видит Акакий Акакиевич, когда приходит к нему, чтобы заштопать старую шинель, - ноготь большого пальца ноги, «толстый и крепкий, как у черепахи череп». Эта деталь, уже сама по себе вызывающая ассоциацию с копытом дьявола (одним из первых вариантов названия будущего романа Булгакова «Мастер и Маргарита» будет «Инженер с копытом»), поддерживается целым рядом других. Акакий Акакиевич поднимается по задымленной лестнице, потому что хозяйка, жаря какую-то рыбу, «напустила столько дыму, что нельзя было видеть даже и самих тараканов». Жена называет Петровича чертом («осадился сивухой, одноглазый черт»), сам он – «охотник заломить черт знает какую цену». Рябизна по всему лицу напоминает читателю народное поверье о том, что у рябого на лице черт горох молотил. Выходя от него после первого разговора, Акакий Акакиевич идет в совершенно противоположную сторону («Точно черт меня тащил», - скажет впоследствии Соне об аналогичной ситуации Раскольников), а по дороге еще и встречает трубочиста (опять же, по народным повериям, связанного с дьяволом). Словом, шитье новой шинели, на котором настаивает портной Петрович, это своего рода дьявольское искушение, которому поддается измученный морозом Акакий Акакиевич.
«Дверь была отворена, потому что хозяйка, готовя какую-то рыбу, напустила столько дыму в кухне, что нельзя было видеть даже и самых тараканов. Акакий Акакиевич прошел через кухню, не замеченный даже самою хозяйкой, и вступил наконец в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги, как турецкий паша. Ноги, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом. И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп».
Юрий Игнатьев. Акакий Акакиевич у портного.
Что изображено на крышке табакерки у портного Петровича?
Единственный предмет, который описывается в комнате Петровича, - странная табакерка: на крышке ее изображен «какой-то генерал, какой именно, неизвестно, потому что место, где находилось лицо, было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки». Генерал, лишённый лица и теперь определяемый только по чину – важная часть мира гоголевского Петербурга, в котором «прежде всего нужно объявлять чин». В этом городе чин, то есть место в Табели о рангах, вытесняет лицо как воплощение человеческой индивидуальности (та же коллизия разворачивается и в написанном семью годами раньше «Носе»). Да и в самой повести «Шинель» «значительное лицо недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом», и «генеральский чин совершенно сбил его с толку».
Табакерка Петровича не только становится моделью гоголевского Петербурга, но и сложным образом предсказывает будущее Акакия Акакиевича: сам он, обретя шинель, в какой-то мере утратит лицо (по крайней мере, забудет о своей любви к переписыванью). Да и «значительное лицо», встреча с которым еще предстоит, в какой-то мере напоминает того самого безликого генерала. Кроме того, табакерка тоже по-своему подчеркивает инфернальные черты в облике Петровича (вспомним пословицу «выскочил, как черт из табакерки»).
«При слове «новую» у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, и все, что ни было в комнате, так и пошло пред ним путаться. Он видел ясно одного только генерала с заклеенным бумажкой лицом, находившегося на крышке Петровичевой табакерки».
Единственный предмет, который описывается в комнате Петровича, - странная табакерка: на крышке ее изображен «какой-то генерал, какой именно, неизвестно, потому что место, где находилось лицо, было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки». Генерал, лишённый лица и теперь определяемый только по чину – важная часть мира гоголевского Петербурга, в котором «прежде всего нужно объявлять чин». В этом городе чин, то есть место в Табели о рангах, вытесняет лицо как воплощение человеческой индивидуальности (та же коллизия разворачивается и в написанном семью годами раньше «Носе»). Да и в самой повести «Шинель» «значительное лицо недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом», и «генеральский чин совершенно сбил его с толку».
Табакерка Петровича не только становится моделью гоголевского Петербурга, но и сложным образом предсказывает будущее Акакия Акакиевича: сам он, обретя шинель, в какой-то мере утратит лицо (по крайней мере, забудет о своей любви к переписыванью). Да и «значительное лицо», встреча с которым еще предстоит, в какой-то мере напоминает того самого безликого генерала. Кроме того, табакерка тоже по-своему подчеркивает инфернальные черты в облике Петровича (вспомним пословицу «выскочил, как черт из табакерки»).
«При слове «новую» у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, и все, что ни было в комнате, так и пошло пред ним путаться. Он видел ясно одного только генерала с заклеенным бумажкой лицом, находившегося на крышке Петровичевой табакерки».
Табакерка с изображением М.И. Кутузова. Фирма «Кейбель», начало 1840-х годов.
Чем отличается кошка от куницы?
После полугода «небольшого голодания» Акакий Акакиевич идет вместе с портным Петровичем выбирать сукно, подкладку и воротник для будущей шинели. Интереснее всего выбор воротника:
«Куницы не купили, потому что была, точно, дорога; а вместо ее выбрали кошку, лучшую, какая только нашлась в лавке, кошку, которую издали можно было всегда принять за куницу».
Обратим внимание на эту сложную градацию: между просто кошкой (мы горячо сочувствуем любителям котиков, но бессильны исправить гоголевский текст!) и просто куницей существует еще и промежуточная стадия – «кошка, которую издали можно было всегда принять за куницу». И дело здесь не только в том, что Акакий Акакиевич несколько подслеповат, а скорее в том, что именно в этот момент он начинает смотреть на себя чужими глазами, оценивать себя со стороны. Уже после обретения новой шинели он неожиданно поймет: «В самом деле, две выгоды – одна выгода, что тепло, другая – что хорошо». Под словом хорошо, очевидно, подразумевается новый социальный статус – хотя Акакий Акакиевич остается прежним титулярным советником, его начинают видеть и даже по-своему уважать сослуживцы. Человек в старой шинели – совсем не то, что в новой, просто кошка – совсем не та, которую можно издали принять за куницу. Весь Петербург – город видимости, здесь «все обман, все бред, все не то, что кажется».
Что же касается замечания о кошке и кунице, то оно, как можно предположить дважды откликнулось в литературе 1920-х годов. Помните, как Шариков, поступивши на службу в очистку («Мы вчера котов душили, душили»), говорит о том, что из них «белок будут делать на рабочий кредит»? Да и тот «шанхайский барс» (он же «мексиканский тушкан»), в который кутается людоедка Эллочка из «Двенадцати стульев» тоже явно менее благородного происхождения.
После полугода «небольшого голодания» Акакий Акакиевич идет вместе с портным Петровичем выбирать сукно, подкладку и воротник для будущей шинели. Интереснее всего выбор воротника:
«Куницы не купили, потому что была, точно, дорога; а вместо ее выбрали кошку, лучшую, какая только нашлась в лавке, кошку, которую издали можно было всегда принять за куницу».
Обратим внимание на эту сложную градацию: между просто кошкой (мы горячо сочувствуем любителям котиков, но бессильны исправить гоголевский текст!) и просто куницей существует еще и промежуточная стадия – «кошка, которую издали можно было всегда принять за куницу». И дело здесь не только в том, что Акакий Акакиевич несколько подслеповат, а скорее в том, что именно в этот момент он начинает смотреть на себя чужими глазами, оценивать себя со стороны. Уже после обретения новой шинели он неожиданно поймет: «В самом деле, две выгоды – одна выгода, что тепло, другая – что хорошо». Под словом хорошо, очевидно, подразумевается новый социальный статус – хотя Акакий Акакиевич остается прежним титулярным советником, его начинают видеть и даже по-своему уважать сослуживцы. Человек в старой шинели – совсем не то, что в новой, просто кошка – совсем не та, которую можно издали принять за куницу. Весь Петербург – город видимости, здесь «все обман, все бред, все не то, что кажется».
Что же касается замечания о кошке и кунице, то оно, как можно предположить дважды откликнулось в литературе 1920-х годов. Помните, как Шариков, поступивши на службу в очистку («Мы вчера котов душили, душили»), говорит о том, что из них «белок будут делать на рабочий кредит»? Да и тот «шанхайский барс» (он же «мексиканский тушкан»), в который кутается людоедка Эллочка из «Двенадцати стульев» тоже явно менее благородного происхождения.
Марина Неелова в роли Акакия Акакиевича. Режиссер – Валерий Фокин
Почему Петрович вынимает шинель из носового платка?
Обратим внимание и на такую странную деталь: когда Петрович приносит Акакию Акакиевичу новую шинель, он вынимает ее … из носового платка. Рационально объяснить эту деталь, конечно, невозможно: как бы ни был велик носовой платок Петровича и как бы ни был мал ростом Акакий Акакиевич, завернуть шинель в носовой платок невозможно. Почему же Гоголь придумал такой странный способ упаковки шинели?
Однозначно ответить на этот вопрос невозможно, но предложим несколько вариантов. Во-первых, в гоголевском мире действительно часто искажаются масштабы (например, Плюшкину приходится прикрывать носовым платком подбородок, чтобы его не заплевать). Во-вторых, Акакий Акакиевич действительно может быть очень мал физически. И наконец, носовой платок мог прийти из повести «Нос» - там в него заворачивали отрезанный нос, но тот же самый нос оказывался чуть позже вполне реальным чиновником. Впрочем, можно предположить и такой вариант: шинель может существовать не столько в реальности, сколько в воображении Акакия Акакиевича, «вечной идеей будущей шинели». Отсюда же и мотив мистического брака: в процессе ожидания шинели Башмачкину кажется, что «самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу».
«Он вынул шинель из носового платка, в котором ее принес; платок был только что от прачки, он уже потом свернул его и положил в карман для употребления. Вынувши шинель, он весьма гордо посмотрел и, держа в обеих руках, набросил весьма ловко на плеча Акакия Акакиевича; потом потянул и осадил ее сзади рукой книзу; потом драпировал ею Акакия Акакиевича несколько нараспашку. Акакий Акакиевич, как человек в летах, хотел попробовать в рукава; Петрович помог надеть и в рукава, - вышло, что и в рукава была хороша. Словом, оказалось, что шинель была совершенно и как раз впору».
Обратим внимание и на такую странную деталь: когда Петрович приносит Акакию Акакиевичу новую шинель, он вынимает ее … из носового платка. Рационально объяснить эту деталь, конечно, невозможно: как бы ни был велик носовой платок Петровича и как бы ни был мал ростом Акакий Акакиевич, завернуть шинель в носовой платок невозможно. Почему же Гоголь придумал такой странный способ упаковки шинели?
Однозначно ответить на этот вопрос невозможно, но предложим несколько вариантов. Во-первых, в гоголевском мире действительно часто искажаются масштабы (например, Плюшкину приходится прикрывать носовым платком подбородок, чтобы его не заплевать). Во-вторых, Акакий Акакиевич действительно может быть очень мал физически. И наконец, носовой платок мог прийти из повести «Нос» - там в него заворачивали отрезанный нос, но тот же самый нос оказывался чуть позже вполне реальным чиновником. Впрочем, можно предположить и такой вариант: шинель может существовать не столько в реальности, сколько в воображении Акакия Акакиевича, «вечной идеей будущей шинели». Отсюда же и мотив мистического брака: в процессе ожидания шинели Башмачкину кажется, что «самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу».
«Он вынул шинель из носового платка, в котором ее принес; платок был только что от прачки, он уже потом свернул его и положил в карман для употребления. Вынувши шинель, он весьма гордо посмотрел и, держа в обеих руках, набросил весьма ловко на плеча Акакия Акакиевича; потом потянул и осадил ее сзади рукой книзу; потом драпировал ею Акакия Акакиевича несколько нараспашку. Акакий Акакиевич, как человек в летах, хотел попробовать в рукава; Петрович помог надеть и в рукава, - вышло, что и в рукава была хороша. Словом, оказалось, что шинель была совершенно и как раз впору».
Рисунок Маргариты Журавлевой
Где в «Шинели» спрятался Пушкин?
Кажется, о чем бы ни писал Гоголь, он писал о Пушкине или видел Пушкина перед собой. В «Невском проспекте» прекрасные черные бакенбарды принадлежат «одним только камер-юнкерам или служащим иностранной коллегии», в «Записках сумасшедшего» все лучшее, что ни есть на свете, всегда достается одним только камер-юнкерам. В «Ревизоре» Хлестаков «с Пушкиным на дружеской ноге», в «Мертвых душах» пушкинскими чертами наделен Плюшкин. А где же спрятан Пушкин в «Шинели»?
Прежде всего, конечно, в упоминании о «вечном анекдоте», герою которого, коменданту, доносят что у лошади «Фальконетова монумента» «подрублен хвост». Разумеется, речь идет о «Медном всаднике» (хотя и анекдот о коменданте действительно существовал). Хвост лошади – одна из точек опоры Медного всадника, если его подрубить, то легко предположить, что памятник Петру сорвется с места и начнет преследовать свою жертву. Эти параллели между «Медным всадником» и «Шинелью» не ограничиваются: оба героя «петербургских повестей» переживают потерю как катастрофу, бунтуют и погибают в конце. Впрочем, можно предположить, что на страницах «Шинели» оживают не только «Медный всадник», но и «Евгений Онегин» - в толпе мелькает бобровый воротник («морозной пылью серебрится / его бобровый воротник»), а длительные размышления об имени героя напоминают о пушкинских раздумьях по поводу имени Татьяны.
«…или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента…»
Кажется, о чем бы ни писал Гоголь, он писал о Пушкине или видел Пушкина перед собой. В «Невском проспекте» прекрасные черные бакенбарды принадлежат «одним только камер-юнкерам или служащим иностранной коллегии», в «Записках сумасшедшего» все лучшее, что ни есть на свете, всегда достается одним только камер-юнкерам. В «Ревизоре» Хлестаков «с Пушкиным на дружеской ноге», в «Мертвых душах» пушкинскими чертами наделен Плюшкин. А где же спрятан Пушкин в «Шинели»?
Прежде всего, конечно, в упоминании о «вечном анекдоте», герою которого, коменданту, доносят что у лошади «Фальконетова монумента» «подрублен хвост». Разумеется, речь идет о «Медном всаднике» (хотя и анекдот о коменданте действительно существовал). Хвост лошади – одна из точек опоры Медного всадника, если его подрубить, то легко предположить, что памятник Петру сорвется с места и начнет преследовать свою жертву. Эти параллели между «Медным всадником» и «Шинелью» не ограничиваются: оба героя «петербургских повестей» переживают потерю как катастрофу, бунтуют и погибают в конце. Впрочем, можно предположить, что на страницах «Шинели» оживают не только «Медный всадник», но и «Евгений Онегин» - в толпе мелькает бобровый воротник («морозной пылью серебрится / его бобровый воротник»), а длительные размышления об имени героя напоминают о пушкинских раздумьях по поводу имени Татьяны.
«…или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента…»
Пушкин и Гоголь. «Митьки»
Что происходит в финале повести?
После смерти Акакия Акакиевича по Петербургу начинают прокатываться слухи, что у Калинкина моста появился какой-то «мертвец в виде чиновника», «ищущий какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели». Точного соответствия этого призрака покойному Акакию Акакиевичу нет, но, тем не менее, можно предположить, что именно он снимает шинели со всех, в том числе и со значительного лица.
Но поведение этого чиновника-призрака нельзя назвать просто местью. Неслучайно он сдирает со всех «все шкуры и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной». Если вспомнить, что человек обрел одежду после грехопадения и изгнания из рая, то можно предположить, что Акакий Акакиевич (если это, конечно, действительно он) вершит над человечеством своего рода Страшный суд, возвращая его к догреховному состоянию. Вспомним, что мотив Страшного суда, возмездия, кары, появляется в целом ряде гоголевских произведений – вариацией на его тему становится «немая сцена» в «Ревизоре», благородным разбойником становится капитан Копейкин из «Мертвых душ». Напоминание о Страшном суде – единственный, по мысли Гоголя, способ достучаться до человечества и напомнить ему о том, что оно пошло не по тому пути.
«По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы – словом, всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной».
После смерти Акакия Акакиевича по Петербургу начинают прокатываться слухи, что у Калинкина моста появился какой-то «мертвец в виде чиновника», «ищущий какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели». Точного соответствия этого призрака покойному Акакию Акакиевичу нет, но, тем не менее, можно предположить, что именно он снимает шинели со всех, в том числе и со значительного лица.
Но поведение этого чиновника-призрака нельзя назвать просто местью. Неслучайно он сдирает со всех «все шкуры и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной». Если вспомнить, что человек обрел одежду после грехопадения и изгнания из рая, то можно предположить, что Акакий Акакиевич (если это, конечно, действительно он) вершит над человечеством своего рода Страшный суд, возвращая его к догреховному состоянию. Вспомним, что мотив Страшного суда, возмездия, кары, появляется в целом ряде гоголевских произведений – вариацией на его тему становится «немая сцена» в «Ревизоре», благородным разбойником становится капитан Копейкин из «Мертвых душ». Напоминание о Страшном суде – единственный, по мысли Гоголя, способ достучаться до человечества и напомнить ему о том, что оно пошло не по тому пути.
«По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы – словом, всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной».
Художник Натан Альтман
Авторы текста: Мария Марковна Гельфонд, Галина Львовна Гуменная, Полина Захарова, Степанида Красножен, Анастасия Рискина, Екатерина Солдабокова
Автор иллюстрации: Ольга Вдовина
No responses yet